Новости Прокуратуры РФ

Главная » Дальневосточный федеральный округ » Забайкальский край

Прокурор Семён Маркович Шифрин – участник Великой Отечественной войны

09 мая 2020 года


- Если бы не Мишка Кривошеев, я бы в танке так и сгорел. Эта фотография, - Семён Маркович переводит взгляд на меня, - эта фотография сделана уже под Вислой. А дошёл я до неё, потому что под Курском спас меня Мишка Кривошеев. Ну как, похож я на себя?

…С фотографии на меня смотрит молодой лейтенантик. На груди его «Отвага» и «Красная Звезда». И он чертовски похож на своего внука и тезку Семена Шифрина, сидящего рядом с нами на диване и рассматривающего старые дедовы фотографии. А дед Семён Маркович Шифрин, в прошлом боевой танкист, известный в Чите человек, бывший городской прокурор, продолжает вспоминать.

- Когда танк загорелся, я уже фактически как это нынче молодёжь говорит (он кивает на внука), «вырубился». Лицо залило кровью. Это потом мне сказали, что из моей физиономии вытащили почти тридцать мельчайших осколков. Один так вот и остался со мной на всю жизнь. А другой вошёл на миллиметр ниже зрачка. Хирург, который потом «чинил» меня, сказал то ли в шутку, то ли всерьёз: «Ну, значит, лейтенант, тебя кто- то очень-очень ждёт. И сам жив, и очи целы». А я до последнего часа буду благодарен Мише – водителю-механику моему. Очнулся я на броне, ничего не вижу, ничего понять не могу. Грохот кругом. Чувствую: лицо в крови, голова гудит, ноги ватные. И только Мишин голос: «Ничё, командир, будем живы – не помрём». Мишкины руки снимают меня с брони на землю: «Ползти сможешь?» - «Попробую. Только не вижу ничего». – «А чё тебе видеть? Я посвистывать буду, а ты ползи». Вот так и выползли. Михаил впереди, наверное, метрах в пяти-шести. Он знай посвистывает, а я знай ползу. Вот так до наших и досвистели.

Задаю традиционный вопрос о фронтовой дружбе. А ответ получаю нетрадиционный:

-А вы знаете, мы об этом не говорили вслух. Да и как- то считалось неловким клясться в дружбе. Мы берегли высокие слова. Мне и сейчас как-то не с руки говорить о том, что наша дружба была скреплена кровью. Каждый из нас это понимал, каждый знал, что рядом плечо друга. Почему дружишь с этим, а не с кем- то другим? Ну как объяснить? Тот же Мишка Кривошеев – классный танкист, мастер вождения… Надо ли объяснять, что это важно в бою! А Толя Очкасов, командир первого танкового взвода моей роты, - у нас с ним всё было общее, и котелок, и шинелька.

Когда ветеран так говорит, спрашивать не надо – «общие котелок и шинелька» – главный довод фронтового товарищества.

Спрашиваю у Семёна Шифрина младшего:

- Что значит дед для внука?

Внук, парень современный, отвечает не тушуясь:

- Ну, во-первых, я всегда гордился, что я тоже Семён Шифрин. А, во- вторых, я, конечно, люблю деда, потому, что он мой дед и потому, что он всегда меня понимает. И я его тоже. Посмотрит поверх очков пристально, сурово, и я уже думаю – что-то где-то сделал не так. А глянет с доброй усмешкой – всё нормально. Бабушка – это олицетворение любви, заботы, внимания. Деду нужно, чтобы внук был мужчиной. Он человек строгий, но я его не боюсь. Боюсь одного – огорчить его.

- Ты его понимаешь, спрашиваю я?

- Думаю, что да. И когда говорят, что нынешнее поколение не понимает стариков – ерунда всё это. Разве я не понимаю, что сделало это поколение? И я не один. Разве я не горжусь дедом? Просто нынешнее время, возможно, мы воспринимаем по-разному. Но деда-то я всё равно люблю. И помню, как много лет назад с мальчишками – мне восемь лет было, не больше – ходили 9 мая на парад, чтобы послушать как звенят награды. Что мы тога понимали? Но, видимо, что- то понимали. И говорили: «Классно звенят». Может быть, смешным кому-то покажется. Но мы в противовес говорили своё: «Классно звенят».

Смотрю на Семёна Марковича. Он старается быть сдержанным, не проявлять никаких эмоций. Лицо напряжено. Губы сжаты. А глаза всё равно выдают…

Возвращаемся в разговоре к фронтовым годам, ко второму тяжёлому ранению. Спокойно, негромко рассказывает ветеран:

- Это уже 44-й. На Висле. 26 июля. Меня вызвал командир дивизии и назначил заместителем начальника штаба по разведке. То есть начальником дивизионной разведки. А мне-то 21 год. Я цвету и пахну. А тут приказ: разведать подход к Висле. Это как раз район знаменитого Сандомирского плацдарма. Правда, уже воевать мне там не пришлось. Штаб наш находился в польском городе Белограе. Это километров сорок до Вислы. Ну, мы и «выдвинулись».

Это только военный человек – «выдвинулись». Это значит – не просто двинулись в дорогу, а вышли за передний край, туда, где ничего не известно. Где всё может случиться.

- Когда встретили последний дозор пехоты за окраиной Белограя, то услышали: «Аккуратней, разведка, там немец пошаливает». Ну, для нас это понятно: постреливает, значит. А в разведке как? Ты никогда не думай, это ты один ведёшь охоту за «языком», пытаешься выяснить, где противник и какой. Немец не дурак. Это в кино мы видели: «Гитлер капут». И лапки кверху. Немец был сильный, умный и расчетливый враг. На войне ты сам можешь оказаться «языком», будешь давать показания в немецком блиндаже… Едем, мы, значит, на скорости по шоссе. А навстречу нам такой же БМП, как у нас. А надо сказать, что эти бронемашины немецкие и наши - очень похожи по силуэту друг на друга. Сближаемся, видим: наши, корпусная разведка. Они до Вислы даже не доехали, только до города Красница. Немцев не встретили, едем дальше. Тишина. Красота. Всё цветёт. А мы ждём, когда Висла блеснёт. Со мной командир первого взвода разведки Коля Грихин – моя правая рука. Разложили карту и ориентируемся на местности. Прошло минут пятнадцать, как мы разминулись с корпусной разведкой – и вдруг меня кто-то по ноге палкой ударил. Выстрела не слышал. Боли не чувствую. Глянул вниз – стопа висит на красных лоскутках, и белые кости торчат из ноги. Страшно не было. Было непонятно. Точно такое же ранение получил и Коля Грихин. Мы с ним рядом за картой в одной позе сидели.

…Лицо моего собеседника спокойно и непроницаемо. Глаза холодные. Что он там видит за почти шестидесятилетней далью, в которую мне не проникнуть? Это был последний выстрел в его войне. 26 июля 1944-го. Жаркий полдень на подъезде к Висле.

А потом обвал сознания. Когда сначала пришла боль, а потом мир исчез.

И начались скитания по госпиталям. Сначала Замотье – это Польша. Потом Ровно – Западная Украина, а потом – Сочи.

…Детство его прошло в военной семье. Отец был редактором газеты Белорусского военного округа «Красноармейская правда».

Вот он вспоминает о том времени:

- О военной службе я не думал. Хотя вроде бы должен был думать. Отец нередко встречался с крупными военными начальниками. И мне приходилось нечаянно. Видел Тимошенко, Уборевича. А Тимошенко, кстати, даже учил меня ездить на велосипеде. Мне только что его купили. И вот я с ним один маюсь, и ничего не получается. И тут на аллее парка – Тимошенко. Он объяснил мне, я сел в седло, а он, поддерживая меня за седло, пробежал с десяток метров. Когда я обернулся, Тимошенко уже издали махал мне рукой: давай, мол… И я врезался в дерево и разбил губу. Но всё это ерунда. Главное, что ездить на велосипеде меня обучал маршал Тимошенко. Найдите ещё пацанов, которые могли бы так сказать!

- И, наверное, это сыграло определённую роль в вашей судьбе?

Шифрин хитровато щурится, словно говоря: «Вот я тебя, голубчик, и подвёл к стандартному вопросу».

- Ничего подобного. Шапочное знакомство с маршалом не подтолкнуло меня к военной карьере… Я избрал другое.

…Предвоенное время несло в себе удивительно противоположные , прямо таки полярные, ощущения, мысли, восприятия.

Всё было. По ночам приезжали воронки. Арестовывали людей, портреты которых ещё вчера печатались в газетах, слово которых могло изменить судьбы многих. А вот теперь они исчезали, а известные портреты и фамилии вымарывались чёрными чернилами из школьных и вузовских учебников.

А рядом искренний порыв. Молодые строили Комсомольск, возводили Кузбасс и Магнитку. Верили, что живут в самой чистой и сетной стране. Отец по этому поводу ничего не говорил, а последнее время был каким- то ушедши в себя.

Рядом со служебными телефонами висели плакаты: «Враг подслушивает».

Но была молодость и вера, что всё утрясётся. Всё встанет на свои места. Сталин всё видит. Вот он уже убрал Ежова и его прихвостней. Оттуда, «из дальних лагерей», стали возвращаться. Это был 1939 год.

- Вы знаете, я не буду сейчас сочинять, что в 16 – 17 лет понимал, что происходит. А порой просто не стремился понимать. Впереди была жизнь, и я хотел конструировать самолёты. Одни рвались в лётчики, а я летом сорокового стал студентом Харьковского самолётостроительного института.

- Ну так что? Все жили вокруг беспечно, ничего не чувствуя?

- Если вы говорите о предчувствии войны, войны с Германией – это было. Даже простые люди понимали, что это дело времени, что Пакт о ненападении – это передышка. Мы понимали, что наш главный враг – фашизм.

О войне Семён Шифрин узнал 26 июня. Ещё 20 числа уехали с ребятами в Северный Донец.

- Сами знаете, - грустно улыбается Семён Маркович, - никаких транзитов не было. И вот возвращаемся рано утром домой, а в трамвае говорят о войне.

…Дома Семён узнает подробности. Родители рассказывают о речи Молотова. И Семён заявляет, что немедленно отправляется в военкомат.

- Сегодня для кого-то покажется странным такая моя реакция, но тогда это было обычным. Большинство моих сверстников рвались на фронт. И реакция родителей была обычной: «Куда торопишься? Ты учишься и должен будешь строить самолёты. Вот и учись.» И ушли. Отец – на работу, мать – в магазин, заперев меня на ключ. А я вылез в окно.

… Документы Семён тоже не забыл прихватить с собой. Забежал за друзьями. И в тот же день ребята стали курсантами Харьковского танкового училища имени Сталина.

Конечно, было обидно, что немец по-хозяйски ступает кованым сапогом по родной земле. Всё оправдывалось «коварным нападением», нарушением всех договорённостей. И не принято было, да и опасно, рассуждать, почему так получилось, кто виноват. Видно, «враги народа», ведь они были повсюду.

Вскорости Харьковское танковое переводят в Узбекистан, в Чирчик. А рядом оказывается отец с семьёй. Его назначают заместителем начальника строительства каскада Чирчикской ГРЭС. И в сентябре 42-го молодой лейтенант (целых два кубика на воротнике гимнастёрки) готов к отправке на фронт. Но вот опять незадача. Его оставляют в училище командиром взвода курсантов. Сам виноват. Закончил на «отлично», поэтому дали полного лейтенанта, а не «младшего», как другим, поэтому и «тормознули». Решили оставить, а когда попытался возражать, объяснили, что в армии не возражают, а выполняют.

- То есть вам, Семён Маркович, грозила перспектива до конца войны готовить курсантов?

- Верно подметили. Но я надежды не терял, хотя и ничего не предпринимал.

…Но человек предполагает, а Бог располагает. И судьба сложилась так, что жизнь чуть не подвела молодого девятнадцатилетнего лейтенанта под трибунал. А дело житейское. Семён и его непосредственный командир ухаживали за одной и той же девушкой. Последний при Семёне её оскорбил. Грязно, омерзительно. Шифрин развернулся и залепил старлею пощёчину. Свидетелей хватило. Дело запахло трибуналом. Но была альтернатива, которая казалась тогда спасительной, - фронт.

- Мне, наверное, впервые приходится признаваться в том, что и я когда-то нарушил закон и мог предстать перед трибуналом…Как сложилась бы жизнь? Чего сейчас гадать?

…Но ведь те, кто решал судьбу новоиспечённого лейтенанта Шифрина, были не дураками. И посчитали, что по морде пакостнику он вмазал за дело. И что маршевая рота - лучше трибунала.

… И отправили лейтенанта Шифрина на Урал, на нижнетагильский танковый завод. И оттуда, получив танки, на фронт.

…Все остальное, вплоть до последнего ранения, вы уже знаете.

Восемь месяцев по госпиталям. И вот молодой инвалид едет в Узбекистан, где трудился на строительстве энергетического каскада отец.

…В Ташкенте поступил в местный юридический институт. Семён Маркович ни слова не сказал о том, что значило для него в двадцать один год стать инвалидом.

Когда в разговоре с одним человеком о Шифрине я употребил это слово – «инвалид», мой собеседник, поморщившись, сказал:

- Это слово не для Семёна. Ни мы его, ни он сам себя таковым не считает. И сейчас даму закружит в вихре вальса – дай Бог танцору помоложе.

...Это мне сказал известный в прошлом прокурорский работник области Николай Иванович Данько. Он имел на это право. И воевали с Семёном Марковичем неподалёку друг от друга, а потом вместе учились в Ташкентском юридическом. И вместе оказались в Чите.

- Семён, я вам так скажу: всегда себя вёл как обычный здоровый человек, - рассказывает Николай Иванович. – На рыбалке сетушку тянуть – первый в воду лезет. На субботнике работать наровил со всеми. На празднике всех рассмешит, заставит танцевать, веселиться. Любил подшутить. И у него до сих пор язычок острый.

…Семён Маркович считает, что ему чертовски повезло в жизни. Прошёл войну – вернулся живым. И успел пройти студенческую жизнь, которой чуть было не лишила его война.

- Вы знаете, выжив на войне, я не мог уже спиться, опуститься. Я не мог позволить себе бесчестие, требование каких-то выгод.

- А почему?

- За мной была память о них, кто остался там. Мне кажется, они были лучше, и я всю жизнь равняюсь на них. Да что я! Каждый настоящий фронтовик. Мы же не те «писарчуки», что вписывали себя в наградные листы. Почти из каждой вылазки в тыл противника мы выходили с потерями. Таков суровый закон войны. И для нас это были не просто «статистические данные». Это были живые души, живые глаза, надёжные руки. Это были голоса друзей, которые всегда будут звучать во мне.

…Суровый Шифрин вдруг перестал быть суровым. Что- то дрогнуло в его лице. И я вдруг осознал (нет, почувствовал), что равнодушное нынешнее время, задев нас своим черным крылом, не очерствило его сердце.

Я чувствовал это по себе, и по лицу Семёна младшего, который многое знал о деде, и сейчас, прислушиваясь к нашему разговору, многое открывал в нём заново.

… 31 августа 1949 года. Выпускник Ташкентского юридического Семён Шифрин сошёл с поезда на перрон читинского вокзала. Я специально более чем полвека спустя привёз его сюда, чтобы он «вошёл» в образ, но ничего не получилось. Всё вокруг было другое. И новый вокзал, и эстакада. И электровозы. А когда мы вошли во двор старой прокуратуры на улице Профсоюзной, Шифрин вдруг кинулся к высокому тополю и с какой- то необыкновенной нежностью погладил его.

- Мой тополь. Я посадил его осенью в год приезда.

… Так что прокуроры не только «сажали» людей, а еще и деревья. Здесь же отремонтированной хибаре молодой следователь прокуратуры жил несколько лет несколько лет, уже будучи семейным. И он знал, что придет время – и достаточно скоро получит нормальную квартиру.

… Мы сейчас много говорим о сталинских репрессиях, разоблачаем палачей – и это правильно. Все должно стоять на свои местах. Правильно говорят о том, что обвинительный уклон не способен укреплению правосудия.

Но бывало по-иному. Снова мой собеседник вспоминает:

- Помню, как мне было поручено разобраться в одном деле. Обвиняемые уже отбывали свой срок, в письма, что они не виноваты, летели в Читу, и в Москву. Два молодых парня обвинялись в изнасиловании 65-летней женщины. И когда я приехал в район, а к тому времени у меня за спиной уже было не одно десятилетие практики, я убедился, что было допущено столько следственных и процессуальных нарушений, что дело явно было надуманным и инсценированным.

А парни вообще были ни при чем. Но повернуть всю машину назад было не просто.

Прокурорский протест отклонил областной суд, потом президиум областного суда. И только Верховный Суд постановил: «Дело прекратить».

И вот молодые люди пришли в областную прокуратуру к нему. К Шифрину. Ион встал, вышел из-за стола, стараясь не прихрамывать.

- Таких гнетущих моментов в жизни хватало. Не я вел следствие, не я выносил приговор, даже к аресту этих парней не имел отношения. Но я должен был принести извинения и от имени государства попросить у них прощения.

- Ну а причем здесь вы?

- А что – я должен их отправить к оперу, который когда-то начал «шить дело»? Знаете, на своем посту я считал себя человеком государственным. И вот от лица государства, которое украло у них, по сути, несколько лет жизни, я просил прощения. И здесь не будешь крутиться: я, понимаете ли, тут сбоку-припеку. Я прокурор – и я всё это брал на себя.

- Трудно, хотя и не виноваты.

- Трудно… А когда действительно виноват? В 50-х годах я дал санкцию на арест гражданина М. А через некоторое время приходит тот же следователь и говорит, что основной свидетель первоначально дал ложные показания. Решил оговорить, невиновного человека, и в этом у него личный интерес. И в протоколе у следователя все сошлось – один к одному.

… Я могу только представить ситуацию, когда прокурор, недавно еще давший санкцию на арест, приносит извинения. К этому привыкнуть нельзя. И вот он сидит за столом и формирует постановление об освобождении, а потом он встает и, стараясь держаться прямо, подходит к освобожденному. Сначала напряжение, а потом облегчение. Так он объясняет свое состояние:

- И не верьте тому, что прокурорский работник весь такой твердокаменный. Как говорили древние: «Все человеческое мне не чуждо».

… Борьба за соблюдение закона в обычной жизни, в прессе, во власти – верный образ прокурора.

То он требует сурового срока заключения, то выносит протест на действия местных властей. И сразу же доносится: « Ишь, законник!.. не понимает, что надо с властью быть погибче».

Вот так и рождаются поговорки: «Закон что дышло…». Далее известно.

… Разве забудет кто-то из читинских ветеранов прокуратуры март 1954-го! Старый драматический театр. Его уже нет, сгорел давно. Народу вокруг театра полно. Конная милиция. Судили банду, за которой 17 налетов и 4 убийства. Убивали в крайнем случае: когда их узнавали и когда пытались сопротивляться. У них было все как иначе – и оружие, и маски, хорошая конспирация. А главное, четкая организация. Скажем, водитель большой организации отвозит молодую кассиршу в банк получать зарплату, а из банка забирает ее «новый» водитель. У старого якобы сломалась машина. И, конечно, судьба кассирши решена.

… Не один месяц операм УГРО под руководством следователя областной прокуратуры Семена Шифрина пришлось идти по следу. Нередко помогали случайности.

- Но случайности помогают тому, кто ищет, - иронизирует Шифрин.

… Рассказывать можно долго, но кропотливая работа помогла выйти на водителя одной организации, который в день ограбления выпросил у руководства машину «по семейным обстоятельствам».

- Остальное все уже было делом техники. Взяли всех четверых, с оружием, с деньгами, - говорит Шифрин.

… Было это более полувека назад. Сегодня подобная история мало кого потрясла бы.

- А тогда, - размышляет Семен Шифрин, - после войны, после стольких жертв и крови, чего нам хватало на фронте, - убийство одного человека в мирное время было для нас ЧП. – Он задумывается… - Это тоже была война, только уже другая.

Как-то, снова встретившись с Николаем Ивановичем Данько, спросил:

- А что вы больше цените в своем друге Семене Шифрине?

Николай Иванович не сразу собрался с мыслями, ответил своеобразно:

- Начальству не кланялся. Что считал верным, то и говорил в глаза, но при этом делал это тактично, умел убеждать. С ним спорить было трудно… И потом была еще одна особенность: он в своем кабинете никаких «руководящих портретов» не держал.

Человек своего времени, он почти не говорит о политике. Я понимаю, что ему это уже не интересно.

Но вот из того, что он в свое время «игнорировал» портреты руководящих деятелей партии и Правительства – я делаю далеко идущие выводы.

Умер в 2008 г.

Из рукописи Степана Третьякова при подготовке книги об истории прокуратуры Забайкальского края, посвященной 300-летию образованию прокуратуры



Ссылка на текст новости: http://procrf.ru/news/2180110-prokuror-semn-markovich-shifrin.html

Ссылка на первоисточник: https://epp.genproc.gov.ru/web/proc_75events/news/prokuror-semen-markovich-shifrin--uchastnik-velikoy-otechestvennoy-voyny/